Yesterday

Издание: "Курьер", 2002

Недавно исполнилось шестьдесят лет сэру Полу Маккартни. Предлагаем вниманию читателей автобиографию легендарного музыканта, которая вышла в книге "Антология Beatles". На русском языке текст публикуется впервые.

Я родился в госпитале Уолтон 18 июня 1942 года. Моя мама была медицинской сестрой и происходила из Фейзакерли, Ливерпуль. Мой отец родился в Эвертоне и был продавцом хлопка, он бросил школу в четырнадцать лет.

Мама была католичкой, отец протестантом. Они женились достаточно поздно, и я родился, когда им было примерно по сорок. Моя мать была акушеркой, и ее часто переводили из роддома в роддом. Мы всегда чувствовали себя как семья первооткрывателей. Только мы въезжали в один дом, как тут же нам приходилось переезжать в новый - в предместье Спик, например, где еще не построили дорог. Мы прожили там немного, "раздался щелчок кнута", и мы переехали снова. Но это было нормально - мы приспособились. И, несмотря ни на что, мое детство было безопасным! У меня есть братишка младше меня на полтора года, Майкл.

У Ливерпуля есть свои отличия. В нем есть даже собственный акцент. Я думаю, что вы почувствовали бы это, случись вам родиться и вырасти там.

В Ливерпуле есть трамваи. Вы проезжали на каком-нибудь трамвае до конца его маршрута и видели, как водитель переходит в конец трамвая, чтобы вести его в другую сторону. Напоминания о войне были повсюду. Мы очень часто играли в бомбоубежищах, и я вырос, думая, что слово "бомбоубежище" означает "площадка для игр". Я никогда не связывал это с бомбежками. "Куда ты идешь играть?" - "Я иду в "бомбежку"". Мы говорили слова типа "контуженный", просто представляя их реальные значения. Например, шел какой-нибудь парень в военной одежде и все время дергался. Люди спрашивали: "Что это с ним?" - "А, контуженный".

Я помню зимы. Так, наверное, бывает в Сибири - у нас кожа на коленках трескалась из-за коротких брюк. Я был бойскаутом, но у меня было не так много значков - был значок за ночевку под открытым небом. И я помню миллионы и миллионы машинных шин, которые лежали в доке, мы и ими играли.

Я частенько спускался к докам и относился к ним очень романтично. У меня был приятель, отец которого работал докмастером в доке Геркуланиум, и однажды я остался там на ночь. Тогда в док вошел испанский корабль, и мы начали практиковаться в нашем испанском, тем более что только начали изучать его в школе. Единственная фраза, в которой я "практиковался", была non rapidamente - потому что они говорили очень быстро и мы не знали, как будет по-испански "медленнее". Я помню, как один испанский парень на палубе стриг сам себе волосы.

Еще был магазин, который тогда назывался St. Jone's, сейчас там автостоянка или что-то вроде этого. У меня очень много хороших воспоминаний, связанных с этим магазином. Вы слышите крик парня: "Что я делаю с этой посудой? Она стоит гораздо больше полтинника, а я не прошу даже двадцатки. Я не прошу даже паршивой десятки. Вот, пожалуйста, леди, трешка за партию". После этого он небрежно складывал тарелки друг на друга и вдруг бросал их на землю, доказывая, какая это хорошая посуда. Всегда находился кто-то, кто говорил: "Я возьму их". Вы соблазнялись и покупали их, даже если у вас не было трешки и вам был не нужен набор тарелок - вот таким он был прекрасным продавцом.

Мы часто проходили по Dungeon Lane к берегу, где на береговой линии речки Мерси стоял маяк. Там однажды меня ограбили и сняли с меня часы два парня, которые были крепче, чем я. Мне было десять лет. Они жили на соседней улице - их сад примыкал к нашему - так вот все, что я смог произнести, было: "Это он, пап. Он отобрал у меня часы". Мы написали заявление в полицию, и они пошли под суд, придурки. Мне пришлось ходить в суд и давать свидетельства против этих ребят. Так я в первый раз попал в суд.

Школа, в которую я ходил, - бывшая общественная школа, Ливерпульский институт. Она была очень темной, сырой и мрачной - как у Диккенса. Вы начинали в одиннадцать лет и немедленно становились третьегодкой. Это был пережиток, потому что много лет назад дети поступали в школу в девять лет. Всегда возникали глупые вопросы - почему я третьегодка, когда я учусь в этой школе первый год?

Очень многие люди не любят свою школу. Я не люблю ее очень сильно, но не ненавижу, есть и хорошие воспоминания. Я наслаждался английской литературой, потому что у нас был хороший учитель. Чего я не любил, так это того, что мне говорили, что делать.

Если я пытался добраться до школы на автобусе, он всегда приходил полным. Иногда я совершал пятнадцатиминутную прогулку к автостанции и тогда мог выбрать лучшее место в автобусе - сесть наверху, спереди или сзади - это зависело от того, какое было настроение. Был небольшой период в моей жизни, когда я, заходя в автобус, поднимался на самый верх и сидел там, чувствуя себя Диланом Томасом или кем-нибудь в этом роде из пьес Беккета или Теннесси Уильямса.

Когда мы были детьми, мы ходили в воскресную школу. Моей маме нравилось смотреть, как мы туда идем. Больше в плане религии мы ничего не сделали. Конечно, каждый делает обычные вещи, такие как пение гимна в школе по утрам. Я вырос на таких гимнах. (Когда я только начинал писать, я, помню, спрашивал у знакомых: "Ну, как это звучит? Как вам нравится эта песня?" - и они отвечали: "Это немного похоже на какой-нибудь гимн". Одно из худших ругательств).

Но я развил свою религиозную философию. Католики всегда спорят с протестантами. Протестант говорит: "Все, что ты мне сейчас сказал, друг, неправильно. Нет такой вещи, как смертный грех, ты не рождаешься грешником". И тут же друг-католик начинает: "Мой друг, вы не знаете, что такое смертный грех, и если вы не избавитесь от вашей вины, то будете гореть в аду и будете прокляты". Они не могут быть вместе, даже несмотря на то что оба христиане. Ирландская проблема, ближневосточная проблема - все отсюда.

Я прослушал множество религиозных аргументов и пришел к пониманию, что "Бог" - это всего лишь "Добро" без одной буквы "о" (God - good), а "Дьявол" - это "Зло" с прибавленным в начале "д" (Evil - devil). Серьезно, все эти люди делают историю только на персонификации двух сил - Добра и Зла. И, хотя они дают им много имен - Иегова или Аллах, - я чувствую, что это одно и то же.

* * *

Помнится, однажды со мной случилась очень важная вещь, мне тогда было одиннадцать. Мама, папа, брат и я поехали на выходные в туристический лагерь Батлинса. У меня до сих пор хранится фотография, сделанная там: я в шортах и в школьном блейзере - щекастый малыш. (Вы бы, наверное, никогда не надели свою школьную форму в выходные, но я думаю, это была моя единственная одежда на тот момент - мой клевый прикид.) Фотографировал мой брат. Я стою перед ларьком с хот-догами - американскими хот-догами! Вкус которых, правда, сильно смахивал на мясо дохлых псов.

Итак, я стоял там в своей школьной кепке, был дико жаркий день, рядом - бассейн, и вдруг из танцевального зала "Каллипсо" вышли пятеро из Гейтсхеда. Все были в одинаковых шотландских шапочках, в серых водолазках, клетчатых брюках и в лакированных туфлях, они несли аккуратно сложенные белые полотенца. Они направились прямо к бассейну, видно было, что они мечтают поплавать, и я заметил, что вдруг все повернули головы и посмотрели на них, словно желая задать вопрос: "А это еще кто?" В ту же секунду я услышал звон пенни, которым они меня решили угостить, и в ту же секунду я осознал, что есть какая-то сила, притягивающая к тебе публику. На той же неделе они победили на Батлинском конкурсе талантов, и я тогда подумал, что все это знали заранее.

Мой папа был инстинктивным музыкантом. Будучи молодым, он играл на трубе в маленькой джазовой группе. Я раскопал фотографию, на которой мой отец стоит рядом с большим барабаном. Эта фотография подала нам идею написать "Сержанта Пеппера". Группа моего отца называлась "The Jimmy Mac Jazz Band". С отцом там музицировал и дядюшка Джек - он играл на тромбоне.

Отец играл на трубе до тех пор, пока не потерял все зубы. Потом он попробовал играть на кларнете, но это звучало отвратительно, мы все над ним смеялись. Он играл и на пианино - у нас дома всегда стояло пианино. Отличное пианино, оно у меня до сих пор. Я обожаю вспоминать, как ребенком я лежал на полу и слушал, как мой отец играл "Lullaby Of The Leaves" (которую я по-прежнему обожаю) и музыку Пола Уайтмена (один из его любимых композиторов), и какие-то старые песни, вроде "Stairway To Paradise".

Я и сейчас обожаю звук пианино, возможно, в память об отце: наверное, это гены. С самого моего рождения и до того момента, как я стал одним из "битлов", он все время играл. И если вам интересно, откуда взялась моя страсть к музыке, вам надо послушать старинную песенку "Stumbling" - это очень умная мелодия. Папа рассказывал, почему она так умна, - это и было моим музыкальным образованием. В школе нас ничему не учили, у нас никогда не было уроков музыки. Он всегда обращал мое внимание на такие детали, как, например, смена тональности в начале "Stairway To Paradise". А позже он нам посоветовал организовать The Beatles. Мы пытались возразить ему, но он был непреклонен: "Вы ведь построите эту лестницу в небеса. Ну прошу вас!"

Как-то мы пели песенку "Like Dreamers Do" - это одна из самых моих ранних песенок, - и после того как мы ее спели, Джордж и я переглянулись, а папа сказал: "Да, старики, это ваша лестница". Итак, вся моя музыкальность - заслуга моего отца.

Я помню, у отца был приятель, про которого он говорил: "Он действительно умеет играть". Его звали Фредди Риммер, он был пианистом. Позже я разговаривал с ним, и он был удивлен, узнав, что отец так им восхищался. Ребенком я просто обалдевал, когда он садился за пианино, у него были такие сочные аккорды - таких сочных я никогда не слышал. Он играл те же вещи, которые играл мой отец, - "Chicago", какие-то старые джазовые композиции.

Папа был хорошим пианистом-самоучкой. Но поскольку он сам никогда серьезно не занимался музыкой, то и не стал учить меня. Я просил: "Ну научи нас!" А он отвечал: "Если вы хотите научиться, вам придется учиться как следует". Это были такие старые понятия: если ты хочешь учиться, тебе нужен учитель. Он бы, конечно, мог меня научить, но мне пришлось довольствоваться его отказом и уважать его мнение. Потом я действительно стал брать уроки музыки, но у меня всегда были проблемы. В основном меня смущало то, что меня учили совершенно незнакомые люди. Я ненавидел ходить на занятия в дома к пожилым учителям - там пахло старостью. Я все время был как ребенок. Мне нравилось, когда мне что-то показывали или о чем-то рассказывали, но затем следовало домашнее задание: "К следующей неделе ты должен сделать то-то и то-то". И я думал, что сами уроки - это еще полбеды, но домашнее задание! Это было настоящей пыткой. Я занимался четыре или пять недель, и когда домашние задания стали еще сложнее, я сдался. В ту пору я думал, что никогда не научусь читать ноты или сочинять музыку.

Однажды мой отец написал песню - только одну, чтобы показать мне, как это делается, и много лет спустя я спросил его: "Па, помнишь, ты написал песню "Walking In The Park With Eloise?" Он ответил: "Ее написал не я, я просто притворялся".

Отец говорил мне: "Научись играть на пианино, потому что тогда тебя станут приглашать играть на вечеринках". Он всегда играл в канун Нового года. У нас дома всегда устраивались грандиозные вечеринки перед Новым годом. Это были одни из самых замечательных праздников, на которых я когда-либо присутствовал, потому что там все были вместе.

Нам, детям, было разрешено помогать у стойки бара, которая сооружалась при помощи стола и нескольких ящиков. Нас учили, что если кто-то к нам подойдет и попросит "джину и ита" - это значит, что надо налить джин и добавить в него итальянскую шипучку. А "ром и черненькая" означало ром и черносмородиновый сок. Мы знали, как все это готовится. "Если они захотят пива, налейте его из бочонка, а если им захочется сока, налейте из кувшина". Нам это нравилось, потому что все валяли дурака. Старый дядюшка Джек говаривал своим хриплым голосом: "Прекрасно, сынок. А это ты слышал?" - и рассказывал очередной анекдот. Я не помню, чтобы дядюшка Джек поведал мне что-нибудь несмешное: все его анекдоты были уморительными. Он и другой мой дядюшка Гарри обычно напивались до потери сознания. А на новогоднюю ночь в дом дядюшки Джо приглашался волынщик, просто один из соседей, и играл - это было просто потрясающе.

Когда я расспрашивал Джона о его детстве, я понял, что мое было каким-то более теплым, более уютным. Я думаю, поэтому я рос таким открытым, почти сентиментальным. Я ничуть не стеснялся собственной сентиментальности. Я знаю, что многие люди считают сентиментальность пошлостью. А я уверен, что быть сентиментальным - это прекрасно.

Новогодняя ночь традиционно была звездным часом моего отца. Один из моих родственников, он был постарше меня, его звали Джек Олли, он был женат на моей двоюродной сестре, подходил ко мне с кружкой эля и хлопал ею о крышку пианино. Он стоял и слушал, как я играю, и потягивал свой эль и повторял: "Это бесподобно, это бесподобно, это бес-по-до-бно!" Это все, что он говорил. Он всегда мне покупал выпивку.

В моем репертуаре были "Red Red Robin" и "Carolina Moon". У меня был еще один дядюшка Рон, он подходил ко мне и говорил: "Ну хорошо, сынок. Теперь ты уже выучил "Carolina Moon"?" Я кивал, а он продолжал: "Пока не играй, подожди, пока я не подам тебе знак". Я ждал, пока все не доходили до кондиции, вечеринка была в самом разгаре, всем было очень весело, и уже около одиннадцати вечера он снова тихо возникал передо мной и трогал меня за плечо: "Ну вот, сынок, начинай". Я играл "Carolina Moon", все просто выли от восторга. Он был прав, всегда надо выбирать подходящее время. Я играл часами, и это было замечательной практикой. Своей техникой я обязан игре на вечеринках. Позже люди уже стали просить сыграть "Let It Be" и другие мои песни. Но мне никогда не хотелось. Мне казалось, они не подходят для таких празднеств.

Мой папа также был великим разгадывателем кроссвордов. Он говорил нам, детям, чтобы мы побольше разгадывали кроссвордов - это увеличит наш словарный запас. Он был вынужден очень рано бросить школу, и всю жизнь ему приходилось заниматься самообразованием. Он объяснял нам значения слов, которыми никто давно не пользовался, и я был единственным в классе, кто мог без ошибок написать слово "флегматичный". Он и мама верили в то, что образование значит очень много. Думаю, что моя целеустремленность - дело рук моих родителей.

Кроме того, мой отец был человеком очень стеснительным. Мои родители никогда не говорили со мной о сексе, они слишком смущались. Отец попытался как-то рассказать мне, но все получилось только хуже. Он сказал: "Видишь этих двух собак?" Я сказал: "Можно было бы окатить их водой, было бы смешно". - "Нет-нет, я не то имел в виду... Я хотел сказать..." И затем он стал подыскивать слова, но я уже все знал от других детей, мне ведь уже было около одиннадцати.

Но он был просто классным. Он был очень подвижным. На самом деле он никогда не уезжал далеко, но он все время стремился. И мама тоже. Поскольку она была медсестрой, мы с братом собирались стать врачами.

Мама умерла, когда мне было четырнадцать. это стало для меня огромным потрясением. Она умерла от рака, об этом я узнал позже. А тогда я не знал, почему она умерла.

Моя мама хотела, чтобы мы говорили на хорошем "королевском" английском. Я чувствовал себя очень виноватым, когда вспоминал, как однажды я ее одернул. Она произносила слово "спрашивать" с таким долгим "ааа", и как-то раз я сказал ей: "Мам, ну что это такое - спрааааашивать! Это же просто - "спрашивать", и все!" Когда она умерла, я все время вспоминал этот случай. Я постоянно повторял себе: ах ты, дерьмо, почему ты сделал это?Почему ты расстроил свою мать? Думаю, я только теперь исцелился от этого ужасного чувства вины.

Смерть моей матери буквально подкосила отца. Это была самая ужасная вещь для меня - услышать, как он плачет. Это был страшный удар для всей семьи. В этот момент я как бы сразу вырос, слезы моего отца сделали меня старше. Я знал, что плачут обычно женщины или дети во дворе, или даже я сам - я тоже мог плакать. Но только не мой отец. Я старался держать себя в руках. Я научился прятаться в раковину и затаиться, пока вокруг царят печаль и хаос.

Это стало неким залогом - между Джоном и мной, он тоже рано потерял свою маму. Мы оба несли в себе печать этого горя, мы вынуждены были с этим мириться. Мы оба поняли: что-то случилось, о чем уже не стоит говорить, но мы могли даже смеяться над этим - потому что мы оба прошли через это. Однако это могли делать только мы, никто другой не должен был смеяться над нашим несчастьем. Мы оба иронизировали над смертью, но это было нашей защитой. Джон прошел через настоящий ад, но молодые люди обычно не показывают своего горя. Может быть, однажды или дважды, уже в зрелые годы, мы сидели с ним вдвоем и вдруг оба заплакали, вспоминая свое детство, и тогда это казалось уже более уместным.

Итак, мама умерла. И ее работу по дому мы поделили между собой. Я должен был разжигать камин и убирать почти весь дом. Но мы по-прежнему продолжали музицировать. У нас было несколько теток, они были прекрасными женщинами. Тетушка Милли и тетушка Джинни навещали нас по вторникам, поэтому вторники были для меня праздниками. Я мог вернуться домой, и мне не надо было ничего делать: все уже было сделано тетушками. На столе меня дожидался горячий обед, я мог наесться, а затем прикорнуть, устроившись в кресле.

Мне пришлось научиться готовить. Я оказался вполне способным поваром. Я брал банку консервированных помидоров, грел ее на огне и делал томатное пюре. Когда мы стали известными и уже играли в клубах Ливерпуля, мой папа входил в клуб Cavern с фунтом сосисок и швырял ими в меня - это был наш обед. Это означало, что мне следовало вернуться домой и пожарить эти сосиски на гриле, а также приготовить немного картофельного пюре, - я и до сих пор остаюсь лучшим в мире специалистом по картофельному пюре.

Иногда я ходил на футбольные матчи. Моя семья болела за Эвертон, и я отправлялся в Гудисон- парк - пару раз с дядюшками Гарри и Роном. Это очень приятные для меня воспоминания, но на самом деле я не был ярым болельщиком. Когда я отправлялся на матч, мне особенно нравились всякие забавные случаи. В толпе всегда встречаются смешные люди, должно быть, самые яркие шутки именно так и появляются - в толпе. Помню одну игру. У одного болельщика была труба, и он пытался комментировать происходящее при помощи музыки. Когда мяч пролетал над воротами, он играл: "Over The Mountains, Over The Sea". По-моему, очень изобретательно.

На один из моих дней рождения отец купил мне трубу, она пришлась мне по душе. Это был очень модный тогда инструмент - все знали Гарри Джеймса - Человека с Золотой Трубой, был и Эдди Калверт, великий английский трубач, который играл "Cherry Pink And Apple Blossom White", - и другие сладенькие песенки. Многие тогда хотели научиться играть на трубе.

Некоторое время я терзал свою трубу. Я выучил "The Saints", который до сих пор могу играть в до-мажоре. Я выучил даже до-мажорную гамму и пару аккордов. А потом понял, что мне хотелось одновременно петь и играть. А так как с трубой это не получалось, я попросил папу купить мне гитару, которая тоже совершенно меня очаровала. Он мне купил гитару, и я просто сменил трубу на гитару, которую храню по сей день.

В качестве первой гитары она была очень неплоха. Будучи левшой, я вынужден был ее переворачивать. У всех были обычные гитары, но я разучил несколько аккордов на перевернутой гитаре. Я начал сочинять песни, потому что теперь я мог и петь и играть одновременно.

Первую свою песню я сочинил, когда мне было четырнадцать. Она называлась "I Lost My Little Girl" - "Проснулся этим утром я, в моей голове звенело, и я сразу вспомнил: я потерял свою девчонку, ах, ах!" Такая забавная, слащавенькая песенка, построенная всего на трех аккордах. Мне нравилось, как один из голосов в этой песенке шел вверх, а другой в это время тянул низкую ноту, и мне казалось, что это создает нечто вроде эффекта движения. Это была очень невинная коротенькая песенка. Все мои первые песни, включая эту, были придуманы на моей первой гитаре, песни вроде "Michelle" и "I Saw Her Standing There". На этой же гитаре я выучил "Twenty Flight Rock", песню, которая стала для меня пропуском в группу Quarry Men.

Вскоре гитара пообносилась. Мой двоюродный брат Йэн был хорошим плотником, и он подлатал деку, ввинтив в нее несколько болтов, которые обычно используют для того, чтобы вешать полки. Сейчас эта гитара окончательно отреставрирована и выглядит лучше, чем когда-либо.

Я знаю одну историю про Джона, и, когда я стал повзрослее, я понял, что во всем виновато было его тяжелое детство. Детство Джона сделало его таким, каков он был. Его отец оставил семью, когда Джону было четыре. Я думаю, что Джон по-настоящему страдал из-за этого. Он постоянно задавал себе вопрос: "Мог ли я быть причиной его ухода?" Конечно, не Джон был причиной ухода отца, но я считаю, что Джон никогда на самом деле не оправился от чувства вины перед матерью.

* * *

Вместо того чтобы остаться с матерью, Джон жил с теткой Мими и дядей Джорджем. Затем дядя Джордж умер, и Джон начал подозревать, что всех мужчин в их семье преследует злой рок: отец ушел, дядя умер. Он любил своего дядю Джорджа, он вообще был очень любвеобильным. Все эти потери его подкосили. Его мать жила - как это тогда называлось - "во грехе" - с парнем, от которого она родила двух дочерей, Джулию и Джеки - они были все очень милые. Джон очень любил свою мать, он ее просто превозносил. Я тоже ее любил. Она была великолепна: очень благородная и очень забавная, с прекрасными длинными рыжими волосами. Она играла на укулеле, и до сих пор, если я встречаю кого-то, играющего на укулеле, я ему начинаю симпатизировать. Ее убили - это еще одна трагедия в жизни Джона.

Эта трагедия сделала из Джона дикаря и стилягу. Ливерпуль тогда был опасным городом: по улицам слонялись стиляги, и лучше было не связываться с ними и вообще не попадаться им на глаза. Если какой-нибудь парень, вроде Джона, жил один, ему приходилось все время быть начеку. Поэтому он отрастил себе длинные баки, у него был длиннополый драповый пиджак и узкие брюки-дудочки и ботинки на каучуковой подошве. Он выглядел очень независимо. Я издалека узнавал его.

Айван Вогэн был моим другом, он родился в один день со мной. Он был классным парнем; к сожалению, он уже умер - от болезни Паркинсона. Айван был другом Джона. Однажды он сказал мне: "Тут в Вултоне будет праздник". Он жил как раз рядом с Джоном в Вултоне. "Хочешь, пойдем вместе?" Я ответил: "Ага, я свободен".

Это было 6 июля 1957 года. Нам было по пятнадцать лет. Я помню, как пришел на праздник, там царил жуткий бардак, везде были раскиданы конфетти и орешки, все веселились, но для нас это было обычно. На площадке выступала какая-то группа, рядом стояли несколько человек и слушали.

Мы сразу направились к площадке, потому что, как все подростки, интересовались музыкой. Там был один парень с кудрявыми высветленными волосами - это был Джон, на нем была клетчатая рубашка - он выглядел настоящим модником и исполнял песню, которую я обожал - "Come Go With Me" Дел Викинга. Он не знал слов, но это не имело никакого значения, потому что никто вокруг тоже не знал слов этой песни. Там был рефрен: "Пойдем, малышка, дорогая, пойдем, я люблю тебя, дорогая". Джон пел: "Пойдем, вниз, вниз, вниз, поедем в исправительную колонию". Это была блюзовая композиция, и он замечательно исполнял ее. Вокруг него была разношерстная компания: там были басист и барабанщик, один из музыкантов играл на банджо. Они назывались Quarry Men, потому что Джон ходил в школу Куэрри Бэнк. Они мне тогда очень понравились.

Я стоял рядом со сценой, пока Айван не позвал меня за кулисы. Группа собиралась уходить, они отправлялись к церкви - выступать на вечернем шоу. У них было пиво. Конечно, я был еще слишком молод, чтобы пить, но все же вызвался пропустить глоточек. Я пытался выглядеть взрослым среди парней, которым было уже по шестнадцать лет. Мы отправились на вечернее шоу, и мне оно очень понравилось, хотя там началась драка, и я, глядя на дерущихся, постоянно спрашивал себя: куда я попал и в чем сейчас принимаю участие? Мне казалось, что я втянут в какую-то грязную мафиозную разборку. Но все в конце концов успокоилось, и я сел за пианино.

Джон склонился над клавиатурой, и я слышал его дыхание у меня за спиной. Мы все были слегка пьяны. Я с ужасом подумал: "Боже милостивый, кто это?" Но ему нравилось, как я играю. Я умел играть "Whole Lotta Shakin" Goin'On" и "Tutti Frutti", и "Long Tall Sally". Затем я взялся за гитару. Я сыграл "Twenty Flight Rock". Так я попал в The Beatles.

Я знал все слова, потому что мы с моим другом Йэном Джеймсом всегда старались раздобыть их. Мы много раз прослушивали пластинки, записывая слова песен от руки. Пластинка "Twenty Flight Rock" была редкостью. Я помню, как заказал ее, а затем неделями дожидался, когда принесут мой заказ.

И вот я стал часто приезжать в Вултон на велосипеде, чтобы навестить Айвана. Я жил в районе Аллертон. В Вултон приезжал и Пит Шоттон, который тоже играл в Quarry Men, мы часто встречались с ним по пути. Пит был близким другом Джона. Он говорил: "Эй, Пол, мы вчера поболтали с ребятами. Хочешь играть с нами в группе?" "Я должен подумать". Но, конечно же, это предложение мне льстило, и в конце концов, через Айвана, я согласился.

Вот что замечательно - такие места, как Ливерпуль, Ньюкасл, Глазго и окрестности, связаны с великими людьми, - и первое выступление "Quarry Men" было на Бродвее - в Ливерпуле. (Первую свою запись мы сделали на демо-студии в Кенсингтоне, Ливерпуль). Во время этой первой записи мне впервые было поручено исполнить гитарное соло - в "Guitar Boogie". Я с легкостью исполнил это соло во время репетиции - поэтому они решили, что я смогу его исполнить и во время записи. Все шло отлично, но в тот момент, когда нужно было вступить моей гитаре, у меня совершенно одеревенели пальцы, и я подумал: "Что я тут делаю?" Я был настолько напуган, все смотрели на гитариста, а я не мог сыграть то, что требовалось. Прошло несколько лет прежде, чем я начал снова играть соло. Вот почему появился Джордж.

Я знал Джорджа - мы познакомились в автобусе. Еще до того, как я переехал в Аллертон, я жил в Спике. Мы жили в частном доме. Джордж жил в одной автобусной остановке от меня. Чтобы добраться до школы, мне нужно было сесть в автобус, он влезал в тот же автобус через несколько минут. Мы сидели в автобусе и болтали, хотя мне не очень хотелось общаться с ним - он был на год моложе меня.

Я рассказал Джону и всем Quarry Men об этом парне из моей школы по имени Джордж: "Он действительно круто играет на гитаре, поэтому если вам нужен гитарист - вам надо его позвать к себе". Они ответили: "О'кей, давай тогда послушаем, как он играет".

Джордж умел играть "Raunchy" - так хорошо, как на пластинке. Мы сидели на крыше пустого автобуса, была ночь, и я сказал: "Давай, Джордж". Он вытащил свою гитару, сыграл несколько тактов, и все тут же согласились: "Мы тебя берем. Ты будешь нашим гитаристом". Стать участником группы для него было так же легко, как и для меня, знавшего все слова "Twenty Flight Rock". Все сказали: "Он, конечно, еще слишком мал, но классно играет "Raunchy"". С этого момента Джордж стал нашим постоянным гитаристом. Позже Джон научился играть некоторые мелодии в стиле Чака Бэрри, но когда речь шла о соло, его всегда исполнял Джордж.

Джон учился в Школе изящных искусств. Мне было пятнадцать, Джону - почти семнадцать. Семнадцать - мне тогда казалось, что это уже солидный возраст. Если мы хотели заняться чем-нибудь взрослым, мы всегда беспокоились, что Джордж выглядит слишком маленьким. Мы думали: "Он же еще не бреется... Как бы сделать его похожим на взрослого?"

Однажды Джордж и я пошли в кино на фильм "Черные джунгли". Там играл Вик Морроу, это было, конечно, классно, но больше всего нас волновало, что главной темой в этом фильме был "Rock Around The Clock" Билла Хэйли. Когда я впервые услышал эту мелодию, по спине у меня побежали мурашки; мы чувствовали, что должны пойти и посмотреть этот фильм. Хотя мне уже исполнилось шестнадцать, у меня по-прежнему было детское лицо, но мне очень хотелось попасть в мир взрослых. Джордж не мог быть взрослым. У него, конечно, было свое мнение, он был личностью, но выглядел все еще как дитя.

Я помню, однажды мы отправились в какой-то палисадник, набрали там немного глины и помазали ею Джорджу над верхней губой - чтобы было похоже, что у него уже выросли усы. И я подумал тогда: ладно, сойдет, может нас пропустят на фильм. И нас пропустили. Как же мы были разочарованы: герои только и делали в этом фильме, что болтали!

У меня были свои кумиры. Одним из них был Фрэд Астэр, он был таким галантным и веселым! Мне очень нравился его голос. Все мы увлекались тогда Марлоном Брандо. Комедийный актер Робб Уилтон тоже очень нравился, однажды мне удалось даже заполучить его автограф.

И, конечно же, я был влюблен в Элвиса. Кто-то мне показал музыкальные новости в какой-то газете, там был анонс - "Heart-break Hotel". Элвис выглядел на фотографии великолепно: "Это он, это он - к нам спустился Мессия!" Когда мы услышали песню, поняли, что это правда. После этого появился его первый альбом, который я до сих пор считаю одной из лучших работ за всю историю музыки. Это было так потрясающе, мы все время пытались подобрать его песни и выучить их. Все, что мы тогда делали, было основано на этом альбоме Элвиса.

Затем он побывал в армии, где его сделали слишком ручным. Все уже было не так: "Blue Hawaii", и так далее. Я знаю, что теперь все это воспринимается многими как кич, но я также знаю людей, которые до сих пор восхищаются Элвисом, даже тем Элвисом, который растолстел и напивался в Вегасе, потому что он уже был на краю, его уже мучил страх, он чувствовал, что все пошло наперекосяк. Но больше всего он мне нравится именно таким, каким он был в 1956 году, тогда он был молод и великолепен, и у него сверкали глаза, когда он пел, у него было чувство юмора и прекрасный голос. Он был удивительный вокалист.

Другим повальным увлечением в 1950-е годы был Чак Бэрри. Мы отправлялись в спальню Джона с проигрывателем и слушали без конца пластинки Чака Бэрри, пытаясь выучить тексты его песен. Я помню, что именно тогда мы разучили композицию "Memphis, Tennessee".

Джон был очень близорук. Он носил очки, но на людях он никогда не показывался в очках. До тех пор, пока Бадди Холли не появился в одном из фильмов в очках с тяжелой роговой оправой. Поэтому Джон постоянно натыкался на все вещи. Он старался подшучивать над собой - чтобы этого не сделал кто-то другой. Один из его друзей из колледжа Джефф был еще более близоруким. Джон и Джефф постоянно попадали в какие-то забавные ситуации из-за своего зрения - два слепых парня, которые не желали носить очки. Но когда появился Бадди в своих дурацких очках, Джон тоже надел очки. Теперь он мог выйти на сцену и смотреть на тех, для кого он играет. Мы постоянно шутили, что Джон - это Бадди, а я - Литтл Ричард или Элвис. Всегда хочется быть похожим на кого-то, когда только начинаешь свою карьеру.

Мы вместе писали песни. Я записывал их в тетради, и над каждой из них значилось: "Следующий оригинал Леннона/Маккартни. На другой странице было то же самое. И так - всю тетрадь. Это были стихи и аккорды. Нам предстояло запомнить мелодию, бэк-апами всегда были стоны, вроде "ох-ох", мне можно было это не записывать. Ведь у нас не было кассет, и мы не могли взять свой магнитофон и увековечить все эти песни. Основной проблемой для нас было запомнить песни, которые мы сочинили. У нас с Джоном был неписаный закон: если мы не можем их запомнить, тогда как мы можем ожидать от публики, которая не сочиняла этих песен, что она их запомнит?

Мы играли "Love Me Do" и "I Saw Her Standing There". Исполняя свои песни, мы учились играть. Больше всего Джону нравились мои стихи, но иногда там попадались нелепицы вроде "Ей было семнадцать, она никогда не была королевой красоты".

Джон сказал: "Королевой красоты? Гм..." Мы замолчали, оба раздумывая, что бы это могло означать. Затем мы переглянулись: "Ну понятно, что имеется в виду". Это было гигантское облегчение для нас обоих - потому что на самом деле никто из нас так и не понял, что имелось в виду.

В те дни мы могли отправиться в какую-нибудь крошечную студию. Мы собрали немного денег - пять фунтов, которые нам тогда казались несметным богатством, - и решили записаться. Мы сидели со всем своим оборудованием и ждали - нам казалось, что мы ждем в приемной у врача. Когда одна из групп закончила записываться, мы отправились в студию, вошел какой-то парень, поставил несколько микрофонов, и мы запели. Затем мы ждали пятнадцать минут, пока он перематывал пленку. И вот пленка была у нас - это была очень примитивная запись, но мы были довольны.

В 1956 году таким образом мы записали пластинку. Нас было пятеро: Джордж, Джон, Колин Хэнтон, "Дафф" Лоу и я. Дафф был моим другом еще со школы, он умел играть на пианино. Он играл арпеджио и начало песни Джерри Ли "Mean Woman Blues". Поэтому мы его приняли к себе в команду. Мы больше не знали никого, кто умел бы играть арпеджио на фортепиано, мы могли бы взять один надтреснутый аккорд, а затем следовала пауза. Опять аккорд и - опять пауза. А он играл арпеджио, причем используя правильные пальцы.

Стюарт Сатклифф был другом Джона по колледжу. Стюарт продал свою картину за 65 фунтов. Итак, что бы вы сделали с такой суммой? Мы сидели с ним в кафе и болтали. "Забавно, что тебе заплатили именно эту сумму, Стюарт. Ведь именно столько стоит контрабас". Он отнекивался: "Нет, я не могу так потратить свои деньги". Он сказал, что ему нужно купить холсты, чтобы рисовать. Но мы стояли на своем: "Стю, послушай, дорогой. Представь себе, слава, деньги!" В конце концов он сдался и купил этот контрабас, и выглядел рядом с ним как карлик. К сожалению, он не очень хорошо играл на нем. Но выглядели они вместе грандиозно, поэтому плохую игру Стюарта просто никто не замечал.

Когда он стал участником нашей группы, это было в Рождество 1959 года, мы немного ревновали к нему, нам казалось, что есть какая-то несправедливость. Мы всегда ревновали Джона к его друзьям. Стюарт был старше нас всех. Мы чувствовали, что Стюарт перетягивает на себя внимание Джона, а мы с Джорджем отходим на задний план. Стюарт тоже посещал колледж, как и Джон, он был очень хорошим художником, - у него были все преимущества перед нами. Мы были моложе, ходили в школу и были довольно легкомысленными.

Итак, мы подбирали себе какого-нибудь барабанщика, на это место претендовало несколько парней, и, наконец, мы выбрали. Нас стало пятеро.