Восьмое марта

«Чую праздник. Сердце сжимается, дыхание перехватывает. Чую праздник. Пора искать рюмки, воблу ржавую с верёвок сдирать. Чую праздник!». Устинья сидела у окна в новом красном платочке и отчаянно мигала проходящим мимо мужикам. Нарывающий ячмень стал уже как родимое пятно. Хоть бы плюнул кто: мужичьё проходит-не оборачивается. Что ж. Устинья пододвинулась поближе к стеклу и при свете ясна солнушка принялась выдавливать прыщ в банку из-под сгущёнки. Клава дома усидеть не смогла. Она побежала в сельпо, встала перед самым входом и принялась широко улыбаться встречным посетителям. Очевидное неудобство: заслонила собой дверную ручку. «Да отойдёшь ты, нет?». Мужики её грубо отпихивали, а она, не понимая, всё ещё продолжала широко улыбаться. «У-у… Корова». Одна Вера-дурочка рвала гармонь, расположившись  на завалинке. Дикие ноты вырывались и душили любого проходящего.  Оскалившись, она тоже покосилась в сторону проходящих мужиков и, видимо, чего-то ждала. Глаша сегодня встала поздно. Петух не разбудил: зажарили его вчера-на-сегодня. Завтракать она сегодня не стала: всё равно девки наготовят чего-нибудь. Сегодня Глафира думала полакомиться маринованным укропом. Охваченная этой жгучей мыслью, она в сердцах выбежала на улицу, прильнула к улью с пчёлами и тоже принялась улыбаться. Бабы явно сегодня были не в себе. Стоят, лыбятся, шагу ступить не дадут.  А одна даже табуретку вытащила, села и начала песни орать. Как с цепи сорвались. К обеду мужики, те, что утром в сельпо ходили, были уже пьяные.  Остальные всё еще простаивали в очереди за самогоном. Но продавщица в сельпо Клава Набабалыкина упорно не желала отпускать тем, кто без цветов. Вот ведь нашлась! Пришлось идти в колхозную теплицу побеги от картошки рвать. А она, чертовка, всё не унимается: «Сегодня переплачиваете рупь в специально открытый женский фонд». Надо, однако, отметить, что Клавдия была честной продавщицей и всегда оповещала граждан, за что они переплачивают и почему им недовешивают. Хотя отчего им при этом хамят безбожно, Клава предпочитала умалчивать.  Рупь переплачивайте! Благо колхоз продал в прошлом году машину «скорой помощи», так как врачам всё равно целесообразнее сразу на катафалке приезжать. Эту машину здесь всегда ждут с нетерпением. Она для местных как священная корова: доят все! Кто бензин сливает, кто спирт. Главное не перепутать, у кого какая трубочка и куда ведёт. Чтобы к возвращению врачей вовремя сориентироваться. И что ещё за женский фонд? Долго мы это ещё будем терпеть?! Мужики, стоящие в очереди, загалдели. Проворный дед Пахом взобрался на прилавок, неуклюже спихнул ногой кассовый аппарат и заверещал: «Господа мужчины! Хватит уже с нас этого женского произвола! Что это такое, товарищи дорогие? Сколько ещё нам будут самогону не давать? Сдаётся мне, Клава, ты плохо дело своё знаешь. Ну что ты лыбишься-то, чувырла?!».  Клава и вправду улыбалась. Польщённая таким вниманием со стороны мужчин, она спешно зафиксировала на затылке кукулю в форме дули. Ах, ты так! Мужики перелезли через прилавок, и первый удар кулаком в живот был сделан. Клаву били молча, с придыханием. Потом оставили её лежать в луже собственной крови, взяли самогон и ушли. А дед Пахом ещё леденцов внучатам захватил. Пущай порадуются! К вечеру равновесие восстановилось: мужики уже в полном составе пьяно храпели на луну. Луна в ответ захрапела на мужиков и кинула в них кометой.  Бабы тоже повылезали на салют. Устинья, всё ещё сидевшая у окна, просунула в форточку радиоприёмник и врубила громкость: «Манит–манит–манит карусель…» Бабы смотрели в небо с полным ощущением праздника. «Ну а теперь прошу всех к столу» - Глаша высунулась в дверной проём, удерживая дверь на цепочке. Все моментально оторвались от неба и, руководствуясь глафириным призывом, зловеще проследовали к двери. Несколько рывков с усилием, и цепочка рассыпалась на отдельные колечки. «Так чем угощать будешь?» - бабы покосились сторону Глафиры, а та спешно убирала всё со стола в кованый сундук. Мгновение спустя к порванной цепочке прибавился ещё и раскуроченный сундук. Петуха все ели с жадностью, с особенной тщательностью облизывали проглоченный им будильник. Глашу к столу не подпустили, и она сидела в углу и глотала слёзы. Когда с петухом стало всё ясно, лица собравшихся заметно поскучнели. Кто-то жевал хлебную корку, кто копошился в глашкином сундуке. Обстановку необходимо было разрядить. И вдруг в окно просунулся… мужчина! Это был  местный почтальон Игорь Иванович Печкин, переехавший не так давно в Алупку из Простоквашино. «Подайте мне вон те конфеты. Уж больно они у вас вкусные» - эти слова были впоследствии высечены у него на надгробии. «Смешной какой!..» - прощебетала Варенька, обмывая труп. «Смотри шкуру не повреди» - наставляла правнучку видавшая виды бабушка Ефросинья, - «А то на стол даже постелить нечего».  А потом все пели песни Любы Успенской. Когда сеанс непрерывного воя закончился, Ефросинья на правах старшой призывно постучала ложкой по гранёному стакану и изрекла: «Итак, на повестке дня у нас женский фонд. Сколько там у нас?» - она обратилась к помощницам. Те водрузили на стол окровавленный кассовый аппарат и выдвинули отделение, где лежали сложенные герб к гербу деньги. Собравшиеся во все глаза уставились на добычу, а стоящая рядом Софа прошипела: «Куплю себе колготки». Выгребла всё до последней копейки и молча ушла. А через некоторое время бабы вновь затянули какую-то жалостливую песню про женскую долю. В эту волшебную ночь спать не ложился никто: занудное вытьё и скрежет металлических зубных протезов разносились по всей деревне до самого рассвета. А на утро бабы посрывали с лиц улыбки и отправились в поле на покос.